Среди стариков виленской синагоги выделялся реб Фоля. Высокого роста, с глубокими морщинами, словно прорезанными в потемневшей от времени коже, он всегда сидел в правом углу синагоги. В общих стариковских разговорах реб Фоля участия не принимал. Субботним вечером, после кидуша, он сразу уходил, тяжело опираясь на увесистую коричневую палку.

Впервые я обратил на него внимание Девятого ава, во время «Эйха». Никогда, ни до, ни после, я не слышал такого чтения.

Реб Фоля почти срывался на плач, голос дрожал и бился, словно птица в силке птицелова. Старинные слова и сравнения звучали, будто написанные совсем недавно, лет пятьдесят тому назад.

Реб Фоля, потомственный каунасский литвак, родился перед войной, детство провел в гетто, и чудом уцелел в концлагере. Из огромной семьи спасся только он. Ему было о чем вспоминать, читая «Эйха».

Но все это я узнал позже, а поначалу меня удивил странный факт: во время утренней молитвы «Шахарит», реб Фоля накладывал головные тфилин почти на переносицу. В книгах точно описано, как нужно располагать коробочку: по краю волос, или по тому месту, где когда-то проходил этот край. Но не ниже.

Ощущение причастности вместе с сознанием собственной правоты – взрывоопасное сочетание. Ничуть не смущаясь разницей в возрасте, я подошел к реб Фоле и принялся объяснять, в чем состоит его ошибка. Мысль о том, что он делает это намеренно, даже не пришла мне в голову.

Реб Фоля терпеливо выслушал мои пояснения и ответил:

– Мальчик, у меня с Ним свои счеты. Не вмешивайся. Иди, иди, не мешай молиться.

Так я впервые столкнулся с пристрастным разговором со Всевышним.

Тогда я только начинал путь по трудной дороге соблюдения заповедей. Вместе со мной в том же направлении продвигались еще несколько десятков молодых людей. Но в отличие от предыдущих поколений, традицию мы получали не от дедов или отцов, а от заезжих иностранцев. Немного освоив иврит, рылись в горах постановлений и респонсов, выкапывали крохи из книг. Выглядело все это довольно странно. Среди первых предписаний, полученных мною, были правила завязывания шнурков на ботинках и способы засыпания; с какого бока начинать, и на какой переворачиваться.

У реб Фоли традиция еще жила, он помнил, как отец брал его на Рош-Ашана в ешиву «Слободка», и даже сохранил смутный образ последнего из великих учителей Литвы – раввина Эльхонана Васермана.

Я искал случай сойтись с ним поближе, посмотреть, как он выполняет всякого рода предписания. Помог Песах.

В Израиле обычай двухдневного седера отсутствует, а в Вильнюсе мы устраивались очень славно: первый вечер, как и положено, проводили с родителями и родственниками – вещая в их забитые комсомольским прошлым уши странные рассказы о рабах и фараоне, а во второй собирались своей компанией. Заведенный порядок пришлось переменить; на первый седер я пригласился к реб Фоле, а второй, для тренировки и запоминания, предполагалось провести дома.

После вечерней молитвы мы вышли из синагоги в приподнятом настроении. Вокруг текла серая будничная толпа, троллейбусы плевались грязной юшкой литовской зимы – растаявшим снегом вперемежку с мусором. Реб Фоля, по своему обыкновению, пошел проходными дворами. Во дворах царил полумрак, лампочки фонарей давно разбили или выкрутили. Но нам это не мешало, мы шли со своим светом.

В доме у реб Фоли ярко горели свечи в отполированных подсвечниках, на длинном столе, покрытом хрустящей белой скатертью, в строгом порядке были расставлены столовые приборы. Посреди стола возвышались два серебряных кубка. Вид у них был довольно старый, несмотря на усилия хозяйки, серебро так и не приобрело глянцевый блеск, а светилось рассеянным светом благородной седины.

– Это кубки моего прадеда, – с легкой гордостью заметил реб Фоля. – Только они уцелели...

Сухонькая старушка в белом платочке усадила меня возле хозяина. Мы удобно расположились, опершись на маленькие подушечки, и реб Фоля раскрыл Агаду. Странно, но в квартире кроме нас троих никого не было. Для кого же приготовлен такой длинный стол?

– Извините, реб Фоля,– спросил я, – больше никто не придет?

Он поймал мой взгляд, устремленный на сияющие ножи, вилки, хрустальные рюмочки и фужеры.

– Седер, это ведь семейный праздник, не так ли?

– Так,– подтвердил я.

– Вот мы и встречаем его всей семьей. Отец, мать, четыре сестры и три брата. Пока я жив, будут жить и они.

Подробности седера уплыли из моей памяти, вернее, настолько прочно вошли в нее, что попросту стали моими, не ощущаемыми отдельно, как не ощущается самостоятельность руки или шеи. Кроме одной детали, забыть которую я не смогу никогда.

В конце седера, после крепкого бульона с золотыми глазками жира, галушек из мацовой муки, двух видов мяса и «тейгелах» на закуску, реб Фоля наполнил до краев большой кубок, сиротливо возвышавшийся посредине стола.

– Кубок пророка Элиягу. По традиции, мы оставляем его на столе до утра.

О такой традиции я ничего не слышал, мы попросту вливали вино обратно в бутылку.

­– Пасхальной ночью Элиягу посещает каждый еврейский дом. Как он это делает, объяснить не могу, на то он и пророк, живым ушедший на небо. Иногда, в знак особого расположения, он отпивает из кубка. Такое мне доводилось видеть дважды: в Каунасе перед началом войны и в год, когда у нас родился сын.

После седера реб Фоля пошел меня провожать. На лестнице, в темноте, я решился задать ему вопрос, который никогда бы не сумел выговорить при свете, глядя в глаза.

– Реб Фоля, а почему вы уверены, что дорога, по которой мы идем, правильная?

– То есть? – не понял реб Фоля.

– В мире существуют много религий, есть всякие духовные учения типа Гурджиева, Раджнеша, «Агни-йоги». Откуда мы знаем, что идем по правильной дороге?

Реб Фоля не ответил. Ступени деревянной лестницы скрипели под нашими осторожными шагами. Только выйдя из парадной, он, наконец, заговорил.

– Чем дальше идешь, тем больше убеждаешься в правильности пути. Одним прекрасным утром, ты вдруг почувствуешь, что тебя окружает «шабес». Не суббота, не седьмой день недели, а «шабес». После этого все вопросы отпадут сами собой.

– А когда это случится?

– Все зависит только от тебя. Может, скоро, а может, и нет. Но произойдет, обязательно произойдет, обещаю тебе.

– Вам хорошо, вы уже почувствовали. Но как жить тем, кто еще не достиг? Откуда брать силы для дороги?

– Иногда Всевышний, в великой милости своей, делает для человека невозможное, посылает ему знак. Умному хватает намека, а глупый...

Реб Фоля улыбнулся:

– В нашей команде одни победители: лишь те, кто добрался до финиша.

Он немного помолчал и добавил, уже совсем другим тоном.

– Но есть вещи, которые я Ему не прощу. Никогда не прощу...

Уточнять, что реб Фоля имел в виду, я не стал. Оно витало во влажном воздухе виленских улиц, стучало в висках острыми молоточками памяти. Слова — это признак беспомощности, истина не нуждается в словах, перетекая напрямую от сердца к сердцу.

Мы распрощались. Я шел по темным улицам, и надо мной устало перемигивались старые звезды, те самые, что светили еще виленскому Гаону.

Второй седер я провел без труда, интонации реб Фоли мягко перекатывались в моих ушах. Самый красивый фужер терпеливо поджидал в середине стола. Несколько раз на него покушались неграмотные родственники, но их недостойные покусительства я пресекал решительной рукой. Фужеру была уготована более высокая участь.

Наполнив его до самых краев, я вернул фужер на место и принялся за благословения. Седер кончился, сытые родственники разбрелись по домам. В ту ночь сон бежал от моих глаз, я кружил по комнате, то и дело возвращаясь к вишневому цветку посреди пустого стола. Для чистоты эксперимента спать мне постелили на диване, в той же комнате.

Наутро, едва сполоснув руки, я ринулся к фужеру. Он был наполовину пуст, невозможно, невообразимо пуст. Испариться такое количество вина не могло, в комнату никто не входил. Значит...

С тех пор прошло много лет и еще не было седера, на котором бы я не оставил до утра кубок Элиягу. Мои волосы побелели, нос украшают очки, размер брюк увеличился на три номера. Я знаю неизмеримо больше, чем знал на том седере, и «шабес», который обещал мне реб Фоля, давно наступил. Но бокал поутру остается нетронутым, абсолютно, невозможно не тронутым, и с этим я ничего не могу поделать.